Mūsdienu krievu literatūra krievu valodas kā svešvalodas pasniegšanā

Человек кибировского поколения знает, помнит и понимает многое, но вместо «соловьиного сада» получает в наследство скворечник, чтобы проскрипеть, проскворчать о самом главном, своем, вечном… Там, где запечатлевается «советский стиль», реанимируются 50-е годы, создается бессмертный образ «девушки с веслом», не обойтись без радиогимна «стенам древнего Кремля»; там же, где с детской доверчивостью говорится о непонятной, необъяснимой, алогичной, иррациональной любви к этому вот, какое есть, отечеству, неизбежно присутствие пионерской песенки «То березка, то рябинка...». На этом языке многие в 70—80-е года пытались выразить зарождающееся отечестволюбивое чувство, а последующее воспитание и самовоспитание мало что добавило к этому языковому опыту. Но это и есть его истинная цель — сказать о том, о чем уже, кажется и невозможно говорить (…) Именно поэтому сквозной темой кибировской поэзии и становится языковая трагедия русской культуры, одновременная неизбежность и невозможность исполнения «дарования как поручения».

Поэтическая доблесть Кибирова состоит в том, что он одним из первых почувствовал, как провинциальна и смехотворна стала поза поэта-беззаконника. Потому что грёза осуществилась, поэтический мятеж, изменившись до неузнаваемости, давно у власти, «всемирный запой» стал повсеместным образом жизни и оказалось, что жить так нельзя. Кибиров остро ощутил родство декадентства и хулиганства. Воинствующий антиромантизм Кибирова объясняется тем, что ему стало ясно: не призывать к вольнице впору сейчас поэту, а быть блюстителем порядка и благонравия. (…) Целый мир, жестокий, убогий советский нашёл отражение, а теперь и убежище на страницах кибировских произведений. Сейчас прошлое стремительно и охотно забывается, как гадкий сон, но спустя какое-то время, когда успокоятся травмированные очевидцы, истлеют плакаты, подшивки газет осядут в книгохранилищах, а американизированным сленгом предпочитающих пепси окончательно вытеснится советский новояз, этой энциклопедии мёртвого языка цены не будет.

Тимур Кибиров — самый трагический русский поэт последних десяти лет (как минимум, учитывая и Бродского). Трагизм Кибирова является следствием, например, даже таких его ходов, как переиначивание и перевирание цитат: ему приходится тут стать трагиком хотя бы потому, что цитаты вот оказались такими непрочными, что допускают себя переиначить.

В середине восьмидесятых Тимур Кибиров ошеломил московских слушателей поэзии редким устройством стиха — частями смешно, а в целом серьезно. Далее автор варьировал темы и жанры, но не ломал поэтический строй. Считается, что поэзию любят непонятно за что. К Кибирову это не относится — мы ценим его стихи за то же, за что ценят хорошего собеседника. За юмор, ум, точность, вкус, меру, культуру. (Кстати, американцы хвалили Бродского примерно по тому же списку.) Если Тимур вступает в своих стихах в полемику — не с нами, а с кем-то глупым и чужим, — то автор не просто прав, а тысячу раз прав. Мы целиком и полностью на стороне поэта.

Нужно заметить, что никакого такого особенного постмодернизма или концептуализма мы в строках Кибирова не различали. Обыгрывание советских штампов? Так и все мы увлеченно предавались этому занятию. Развернутые цитатные фейерверки? Так и на кухнях мы переговаривались друг с другом сплошь цитатами из Галича и Мандельштама, приправленными клише из песен Лебедева-Кумача и Матусовского — Долматовского… Кибиров же говорил со всеми нами (цитируем Андрея Немзера) на языке «гибком и привольном, яростном и нежном, бранном и сюсюкающем, песенном и ораторском, темном и светлом, блаженно бессмысленном и предельно точном языке русской поэзии. Живом, свободном и неисчерпаемом». Нисколько не раздражала нас изрядная длина большинства текстов Кибирова, так называемые «кибировские километры», которые ему потом часто ставили в вину. В этих «километрах» чувствовалось напряженное и живое поэтическое дыхание, в них зримо выразилась сама позднесоветская эпоха — вязкая, тоскливая, при каждом удобном и неудобном случае норовившая подменить нормальное человеческое слово суконным новоязовским штампом.

Кибиров — один из немногих современных поэтов, который регулярно пишет поэмы и просто очень длинные повествовательные стихи. А это большое искусство, поколением русских постмодернистов практически утраченное. То есть у Кибирова имеется тяга к эпическому размаху. Он любит Державина и Ломоносова. Да и вообще — мил ему весь корпус русской и советской поэзии, который он нещадно пародирует. … Кибирова все почему-то считают ироничным и остроумным поэтом. Между тем он типичный моралист. Одна из последних его книг («Улица Островитянова») — ужасно грустная, не сказать — трагическая книга. В ней Кибиров перестает писать в рифму (что затем продолжит в последующих сборниках). А еще Кибиров — один из немногих поэтов, которые пишут об истории.

Поэты обычно не любят, когда хвалят их ранние стихи: им кажется, что это обидно для их теперешних стихов. Я прошу позволения нарушить этот этикет и сказать о ранних стихах Кибирова — стихах-цитатах, стихах-монтажах, стихах-центонах. Был такой латинский жанр «центоны»: стихи, составленные целиком из чужих строчек. На это были похожи поэмы Кибирова восьмидесятых годов — такие, как «Сквозь прощальные слезы» и «Льву Рубинштейну»: описание отходящего советского времени словами и строчками этого самого советского времени, а заодно и досоветского. …

Его поэзия проявляет в читателе весьма противоречивые чувства, — все равно как махнуть стакан портвейна, закусив его валидолом, — и не случайно одну из первых книг Кибиров назвал «Сантименты». Но простодушно чувствительная интонация стихов, подпитанная узнаванием «общих мест», коварно обманчива. Наивность, чувствительность и даже, прошу прощения, банальность — лишь первое и безусловно спровоцированное автором впечатление, первовкусие. Когда б меня спросили, «мастер» ли Кибиров, — ответ прозвучал бы незамедлительно: конечно, мастер. Мастер, воскресивший позднюю советскую эпоху — во всем ее живом ужасе: советские ихтиозавры не в музее заизвесткованные позвоночники выставляют, а бродят по страницам, взывая к сочувствию.
«Все перепуталось» в языке, на котором говорят и думают в России: рядом, вместе звучат «контекст» и «параша», «утро туманное» и «дискурс с дискyрсом». (Авторский комментарий: «дикие все имена».) Для Кибирова «дикость» — новый словарь, а серебряный (ушедший) и даже гипсовый (уходящий) вызывает у него приступы иногда рвотной, но ностальгии. Время истекает, уходит и словарь, в том числе — словарь персонажей; и Кибиров успевает еще до момента исторического застывания всадить в янтарь небольшого стихотворения (с учетом парафраза) Парфенова и Черненко, Мандельштама и Пушкина, Мориц и Рубинштейна, Парщикова с Овидием, Доренко, Пригова и Пелевина. Для Кибирова нет области «плохого вкуса», нет вульгарного — любуясь, он помещает китч в высокое пространство.

Суть поэзии Кибирова в том, что он всегда умел распознавать в окружающей действительности «вечные образцы». Гражданские смуты и домашний уют, любовь и ненависть, пьяный загул и похмельная тоска, дождь и листопад, модные интеллектуальные доктрины и дебиловатая казарма, «общие места» и далекая звезда, старая добрая Англия и хвастливо вольтерьянская Франция, денежные проблемы и взыскание абсолюта, природа, история, Россия, мир Божий говорят с Кибировым (а через него — с нами) только на одном языке — гибком и привольном, яростном и нежном, бранном и сюсюкающем, песенном и ораторском, темном и светлом, блаженно бессмысленном и предельно точном языке русской поэзии. Много чего хлебнув, ощутив мерзкий вкус страха и греха, зная о всеобщем настроении и собственной слабости, Кибиров упрямо стоит на своем — не устает благодарить Создателя и пишет стихи.



О МАРИНЕ ПАЛЕЙ

Она ценит западный комфорт, порядок, чистоту, благопристойность, а главное — справедливость общественного устройства. Но культурный и благополучный Запад вовсе не земля обетованная. Россия и Европа — суть Сцилла и Харибда, улавливающие бессмертную душу, готовые сожрать, не оставив и косточек или что там может остаться от души.
Читателю Марины Палей прежде всего бросается в глаза её бешеная русофобия… Своим долгом она считает борьбу против несправедливости, лжи, хамства и свинства, воплощённых именно в русском хамстве, русском свинстве».

Марина Палей, автор двух (как минимум) очень хороших повестей - "Кабирия с Обводного канала" и "Евгеша и Аннушка", сделала на своем творческом пути довольно значительную по времени паузу. И вот разом выходят в "Новом мире" "Long distance" и в "Волге" "Ланч". Ощущение, что встречаешься с совершенно другим, неизвестным тебе автором - существом будто другой природы, перу которого не могли принадлежать ни повесть о детстве "Поминовение", ни поразительный рассказ "День тополиного пуха". Будто произошла какая-то радикальная метаморфоза, как бывает у насекомых: раз - и бабочка, и поди найди общее с предшествующей стадией гусеницы... Установим факт — очень жалко Марину Палей. Действительно, по-человечески жалко. И особенно (уже эгоистически) жалко, что хороший прозаик стала писать такие жалкие и мертворожденные тексты.

Изящные снайперские попадания автора в носителей ненавистного ей интеллигентского прекраснодушия – азартная, «фирменная» стрельба Марины Палей (фамилия эта, кстати, и означает стрелок), – вызывают неизменный вой в стане обстреливаемого контингента. Включая обозревателей-на-подхвате. Ретируясь, они прикрываются тем, что автор «Клеменса» называет «православный дайджест». Пытаясь нападать (т. е. «тыча натруженными указательными: не наш!»), они скандируют: «набоковщина», «эмигрантская литература». Не понимая сути. Экзистенциальная проза Палей уникальна. Она, как и её автор, живёт по собственному закону. Если же говорить о врождённом сходстве сознаний, образов мира, способов его переработки, то здесь писатель обнаруживает высокосортные черты классического уровня: Набоков, Ходасевич, Чоран, Елинек. «Принцесса Стиля» (такой титул Марина получила в 1995-м в Роттердаме) неукоснительно отвергает интервью. Однако она согласилась опубликовать фрагменты из своих писем к автору этой статьи: из нидерландского городка XIV века, расположенного в дельте Рейна, на берегу Северного моря, – в Москву, в Москву.

Петербургские повести Марины Палей... вполне обыкновенные и легко укладываются в общее русло современной «женской» прозы (бытовой фон, немного лиризма, немного психологии), но в произведениях эмигрантского периода «лиричности больше и больше многословия, сюжетность запрятана в стилистические выкрутасы и само повествование, поставленное на псевдо-интеллектуальные котурны, силится соответствовать европейским стандартам.

Марина по своей сути провокатор. Ее проза насквозь сексуальна, порой медицински физиологична, но настолько стилистически выверена и безупречна, что часто оказывает на читателя гипнотическое воздействие, вводит его в транс, словно он нежданно-негаданно засмотрелся на шаманскую пляску саламандры, извивающейся в огне страстей человеческих. Беззаконное, дикое, эпатирующее? Это стиль Марины Палей, кто бы сомневался. Но сделано это не ради дешевого эпатажа на потребу низшим страстям, а с целью исследовать некие глубинные процессы человеческого бытия фрейдовским, вернее палеевским взглядом. Похоже, она сама ведет собственный диалог с Богом, самой природой, пытаясь препарировать процессы жизнедеятельности души и собрать воедино пазл из жизни, смерти, секса, системы отношений мужчины и женщины, сознания и подсознания… Опыт ее мысли уникален, восприятие фасетчато, оно дробится на мельчайшие нюансы в поисках первоисточника любви и смысла. В своих изображениях она точна, как хирург, выверяя до миллиметра надрез, который необходимо произвести.

О ЗАХАРЕ ПРИЛЕПИНЕ
Появилась новая литературная генерация, на наших глазах пережившая пору дебютов и входящая в пору зрелости. Среди них, бесспорно, первый номер – Захар Прилепин, человек, сумевший переступить через двадцатилетнюю замкнутость литературы в рамках одной и той же темы. Все эти годы в среднестатистическом постсоветском романе речь шла о человеке, которому не менее сорока: он пережил крах прежней нашей с вами бывшей страны – не то империи тоталитарного зла, не то заповедного земного рая равенства и справедливости. Этот человек занят своими комплексами, он то и дело сравнивает, что было и как стало. Прилепин первым ввел в литературу людей совершенно нового мировоззрения. Очень часто они – бунтари, одержимые “новой социальностью”, но вовсе не потому, что являются наследниками социализма. Они свободны от травм советского времени, но эта свобода не дает им счастья и полноты ощущения жизни. Их трагизм зиждется уже не на крахе 1991 года.

Не совсем понятно, что делать с Прилепиным, по какому разряду его числить. У нас такой литературы почти не было. Собственную генеалогию он возводит к Газданову и Лимонову – оба в русской литературе одиночки, да и состоялись за границей, в эмиграции, даром что Лимонову повезло вернуться, а Газданов не дожил. Я назвал бы еще, пожалуй, Аксенова, и то, что Аксенову пришлось уехать, -- хоть он и живет в последнее время на две страны, -- тоже не случайно. Сам Аксенов эту литературную традицию определяет как байронитскую, но это не совсем верно – Байрон был большую часть жизни раздражен и несчастен, как и главный русский байронит Лермонтов. А проза Газданова, Лимонова, самого Аксенова и тридцатидвухлетнего Прилепина переполнена счастьем – радостным удивлением перед собственным существованием и великолпеными возможностями, которые оно открывает. В ряду прилепинских сочинений особняком стоят, скажем, «Патологии» -- принесший ему славу роман о чеченской войне, -- но он потому и сумел описать войну с таким омерзением, что нормальным состоянием для него как раз является счастье, здоровье, любовь, всяческая полноценность; восхищается он всем этим не как подпольный тип, больше всего озабоченный доминированием, а искренне, доброжелательно, никого не желая уязвить. Он никому не запрещает быть таким же.

Событием года считаю роман Захара Прилепина «Санькя». Ненавижу русские революции – и те, что в прошлом, и те, что в мечтах новых революционеров. Не разделяю ни взглядов героя романа, ни взглядов автора. И все же – в романе есть главное. В нем есть боль, и вера, и страсть, и нежелание мириться с отупляющей – усыпляющей – ложью. Этот роман кричит «не спи – не проснешься!». Страстной литературы как-то очень мало сегодня. Все больше похотливой – ради того, чтобы прельстить читателя, готовой потрафить его самым низменным чувствам. Роман Прилепина утверждает, что быть честным – значит быть голодным, быть за чертой. Это более чем спорно. Но он говорит о честности как таковой – талантливо, с привкусом крови – а это всегда событие.

Есть очень талантливый молодой писатель Захар Прилепин. Первый роман написал хороший, второй – очень хороший, третий, как говорят, еще лучше… Можно как угодно относиться к существующему всегда в нашей стране кровавому режиму, но революционный роман с этической точки зрения абсолютно непозволителен как явление.
Власть это метафизическое понятие, и в этом смысле литературная власть - метафизическая. Но вы знаете, власть метафизическое понятие, а писатель-то понятие физиологическое. И приходят к власти те ребята, с которыми тусуется Захар Прилепин и через десять лет, где Захар – нет Захара. Захар допустил уклон. А он не может не допустить уклона, потому что он талантливый человек. Вот и вся метафизика.





В своей повседневной жизни и учёбе вы постоянно встречаетесь с различными видами и жанрами электронных документов. Несмотря на личностные предпочтения, для большинства уже не имеет значения, в какой форме найти необходимую информацию — печатной или электронной. Работу с электронными документами, чтение их с экрана монитора и называют экранным чтением. Существует несколько различий между печатным и электронным текстом.
Во-первых, усиливается взаимодействие между автором (создателем) электронного текста и читателем. Читатель сам активно участвует в создании текста в чатах, блогах, на форумах в Интернете. Задав необходимые параметры, он может получить текст персонально для себя, в соответствии с собственными интересами.
Во-вторых, продвижение по электронному тексту может регулироваться программой. Чтение может быть приостановлено; в случае неверных ответов на вопросы, проверяющие понимание, может быть предложено повторение выполнения задания. Читатель сам устанавливает уровень сложности заданий: по этому принципу построены обучающие программы на дисках серии «Репетитор», выпущенные издательским домом «Кирилл и Мефодий». Можно выбирать удобный тип и размер шрифта. Программы для слабовидящих подключают звуковое сопровождение текста.
В-третьих, структура электронного текста представлена в виде гипертекста. Так называют нелинейный текст, содержащий переходы от одной части к другой, позволяющие выбирать последовательность чтения. При такой форме организации текстового материала его единицы представлены как система указанных возможных переходов, связей между ними. Следуя этим связям, можно читать материал в любом порядке, образуя линейные тексты. “Нелинейный текст”, который содержит множество отступлений, разветвлённых связей, комментариев, возник давно. Библия — Книга Книг — сделана как гипертекст с множеством взаимных отсылок к различным главам и строкам. Свойственные гипертексту ссылки, отсутствие линейного повествования используется современной постмодернистской литературой для создания эффекта игры.
Читатель создаёт свой текст, конструируя его (по гиперссылкам и выделенным ключевым словам) в соответствии с собственным замыслом. Направление чтения задаётся самостоятельно. Нелинейная структура позволяет вести быстрый поиск по гиперссылкам — метапоиск. Поэтому работа с электронными справочными изданиями имеет много преимуществ по сравнению с печатными вариантами — компактный объём, скорость, возможность параллельного использования нескольких изданий для сравнения. Мультимедийные энциклопедии предоставляют дополнительные возможности — звук, анимацию.
В-четвёртых, электронные тексты часто включают новые символы. Это не только иллюстрации, которые есть и в печатном тексте, но и компьютерная графика, видеоклипы, руководство по работе с текстом.
К плюсам электронного текста стоит отнести и следующее: конспектирование электронного текста идёт легче за счёт многооконного режима, быстрого копирования необходимых фрагментов текста и их видоизменений. Ведётся автоматизированный поиск и выбор ключевых слов. Имеет значение программный контроль орфографии и стиля письма с одновременным обучающим эффектом. Однако по результатам исследований, проведённых в России и США, общая продуктивность восприятия экранного текста на 20–30% ниже. Воображение при восприятии электронного текста пассивно, поэтому возможности эмоционального, эстетического и аналитического чтения при работе с электронными текстами ограничены.